Свято-Троицкий кафедральный собор г.Ангарска

Как выбирать между плохим и очень плохим? Священник Дионисий Костомаров

20 ноября, 2022. Вероника Словохотова

И почему то, что для одних правильно, для других — трагедия

«Бог стал куда больше мне нужен. Я очень четко чувствую, что сейчас или ты с Богом, или с твоей душой может произойти что-то страшное», — говорит священник Дионисий Костомаров о своей жизни в последние месяцы. Что ответить на реплики «не все так однозначно» и как для себя провести границу между добром и злом — в интервью Веронике Словохотовой.

«Мне человека жаль!»

— Мы сегодня сталкиваемся с относительностью добра и зла: что для одних правильно, то для других трагедия. И где правда? Как вы лично для себя определяете, где белое, а где черное?

— Я всегда стараюсь ставить себя на место другого человека. Как бы я хотел, чтобы со мной поступили? Чего бы я тогда хотел в своей жизни? Мне кажется, это тот способ, который почти всегда работает. 

Но, как правило, тут же включается совесть и говорит, что мы делаем недостаточно, не так. А мы в такие моменты очень часто начинаем думать: «Да нет, я-то на его месте хотел бы одного, а он, такой нехороший человек, совершенно другого заслуживает». Ставить себя на место другого и не заглушать свою совесть — самое главное. 

— А как быть с утверждениями, что «не все так просто»? «А откуда у вас уверенность, что вы правы?»

— Если бы можно было четко прочертить линию, где добро, а где зло, тогда миллионы людей в истории не чувствовали бы себя после какого-то периода разочаровавшимися. В том-то и дело, что зло захлестывает. В какой-то момент, может быть, можно сказать, кто хороший, кто плохой, а потом вспоминаешь строчки Цветаевой: 

Белый был — красным стал:
Кровь обагрила.
Красным был — белый стал:
Смерть побелила. 

И становится просто всех жаль. 

Фото: vn-eparhia.ru

Давайте вообще уходить от этой парадигмы «прав-не прав», «однозначно-неоднозначно». Давайте хотя бы для себя, на личном уровне, переходить на другую парадигму — на то, что жаль. Мне человека жаль! Я хочу стать на его место, я хочу ему помочь. 

Давайте вспомним любой семейный конфликт. У многих из нас, если не у всех, они были. Помните, как они разгораются? Кто-то, наверное, вначале прав, кто-то нет, а потом становится просто жаль той любви, которую мы теряем. Жаль той теплоты, которая уходит из наших отношений. Давайте все сведем до простого и вместо «прав-не прав» скажем: «Я люблю этого человека. Может, я прав, а он нет, но мне его жалко».

— В чем для вас заключается важнейшая христианская ценность — ненасилие? И где сегодня ей искать подтверждение? 

— Формы исполнения заповедей очень индивидуальны, и есть очень-очень разные вещи, которые могут вдохновлять.

Может вдохновлять Евангелие, Христос говорит апостолу Петру опустить меч в ножны.

Это с одной стороны. С другой, человек может быть вдохновлен совсем иным, и я тоже не могу сказать, что это не христианство.

Ответ на насилие ненасилием можно давать лично. Вот меня ударили по щеке, я подставляю другую. А когда вокруг совершается насилие, выбирать ненасилие ответом… мне кажется, Евангелие может вдохновить на это. Поэтому и возникает столько всегда вопросов вокруг защиты.

— Что должны защищать христиане и как?

— Нам всем хочется актуальных примеров, а я приведу пример Новгородской иконы «Знамение». Посмотрим на нее и вспомним историю. Осада Великого Новгорода, 1170 год: с одной стороны — святые, с другой — тоже святые, а если посмотреть в целом, то получается, что одно войско осаждает другое. Архиепископ Новгородский выходит на крепостную стену, держит икону… Но осаждающие его люди тоже были христианами, понимаете?

Я думаю, что для многих из них вопрос, почему они там, тоже был вопросом защиты того, что для них дорого и ценно. Смотря на историю иконы «Знамение», важно спросить себя: в какой момент благая цель перестает быть благой? Нужно лично для себя провести границу. На что я готов пойти ради защиты, а на что мне идти не стоит? 

Все-таки христианин должен оставаться христианином в любом случае. А самая главная проблема — что в какие-то моменты оставаться христианином очень тяжело. Вспомните такую церковную традицию — воины, которые возвращались с фронта, даже если они делали благое дело, после этого несли епитимью. 

— Отлучались от Причастия?

— Да. Потому что зло, к сожалению, проникает в наши сердца даже тогда, когда мы пытаемся не пропускать его туда.

Поэтому в таких экстремальных условиях я бы, наверное, каждый день задавал себе вопрос: как мне, даже если у меня самые благие мысли, самые благие намерения, не пустить зло внутрь себя?

Или, если я его пустил, как мне его оттуда выгнать? Как мне не стать тем, кто ненавидит и чья движущая сила — это раздор и вражда?

Выбор между плохим и очень плохим

— Иногда приходится идти на меньшее зло, чтобы не допустить большего. Бывает же выбор не из хорошего и плохого, а из плохого и очень плохого. Чем руководствоваться при таком выборе? 

— У Стэнли Кубрика есть фильм «Цельнометаллическая оболочка». Там журналист летит на фронт и видит, как сошедший с ума стрелок на вертолете стреляет в женщин и детей и говорит, что по ним легче попадать. У зрителя создается ощущение полного безумия. А заканчивается фильм тем, что снайпер расстреливает половину взвода и этим снайпером оказывается девочка, почти ребенок. Ее ранят, она сама просит добить ее, потому что у нее тяжелое ранение. 

То есть режиссер сначала тебе показывает, что стрелять в женщин и детей — это безумие. А потом ты начинаешь сочувствовать главному герою, который сам стреляет в ребенка. Это не о том, что хорошо стрелять в женщин и детей. Это о том, насколько сильно зло затягивает.

Кадр из фильма Стэнли Кубрика «Цельнометаллическая оболочка»

Мне кажется, этот фильм прекрасно иллюстрирует такую вещь, с которой каждый из нас сейчас столкнулся: зло затягивает. Когда ты слышишь язык ненависти, ты сам начинаешь на нем говорить. Когда язык ненависти проникает в твои мысли, он проникает в твои слова, в то, как ты смотришь на мир. Вот от этого нам сейчас нужно себя особенно ограждать. 

— Мы хотим, чтобы Евангелие было однозначным руководством. Но мы также знаем, что Евангелием пользуются как цитатником, чтобы оправдать любые события и человеческие поступки. Как это уместить в себе?

— Евангелие не есть просто набор цитат и воспоминаний о Христе. Евангелие несет нам образ цельной личности. Есть такой тип икон, где Богородица держит на своих руках ребенка. И я говорю часто об этом сам себе — в какой-то момент Бог рядом со мной как ребенок, в какой-то момент как взрослый, в какой-то момент как тот, кто ради меня идет на крест.

И когда все переходит от набора подчас вырванных из контекста фраз к цельному образу личности Бога, который так возлюбил мир, что не пожалел Своего Сына единородного, дабы никто не погиб, Бога, который говорит, что нужно оставить стадо и идти за одной заблудшей овцой, все меняется. Все надо воспринимать цельно.

Нельзя вырывать свою жизнь из этой близости к Богу, но иногда очень хочется: отдать Богу две минуты вечером, две минуты утром, а потом забыть о нем.

Мне кажется, самая главная боль этого мира — что Бог или во всем, или Его совсем нет.

Господь ревнивый, Он не может довольствоваться пятью минутами в день, Он все себе берет — и не для того, чтобы забрать, а для того, чтобы отдать мне назад мою жизнь преображенной.

«Христианство — не традиция, а революция»

— Сегодня часто приходится слышать, что христианство — часть нашей традиции. Согласны ли вы с этим? Насколько христианство вообще традиционно?

— Это очень сложный вопрос. Господь начинает свою проповедь в традиционном религиозном обществе, жизнь которого была пропитана религией в больших масштабах, чем наша. И более того, там существовало куда более сильное пересечение религиозного закона с законом государственным. 

И Господь делает удивительную вещь. Он говорит, что, когда Он рядом, все становится с ног на голову. Например, не человек становится тем, кто должен соблюдать субботу, а наоборот, она ему начинает служить. И в этом плане традиционное восприятие религии Господь, конечно, переворачивает. И это было одним из главных упреков Ему.

А для нас ответ на этот вопрос всегда сводится к ответу на вопрос о том, совершилось ли с приходом к вере что-то в моей душе. Потому что, если там не совершается метанойя, покаяние, то тогда, наверное, и с верой пока что-то не так.

А вот слово «метанойя» очень сложно увязать со словом «традиция». Бульварный перевод этого слова — «сойти с ума, свихнуться». В личном плане христианство должно быть для тебя не традицией, а революцией, которая переворачивает тебя изнутри и полностью тебя меняет, меняет твое восприятие окружающей действительности, социальных норм. И в центре этого восприятия — Бог и любовь. 

— Почему тогда люди так по-разному интерпретируют христианские ценности? 

— Смотрите, в Ветхом Завете существовало 613 заповедей. Их соблюдение было обязательным для каждого человека — старого и молодого, больного и здорового, мужчины и женщины. Когда Господь приносит свои заповеди — мы говорим о заповедях блаженств нагорной проповеди, — Он говорит совсем иначе: «Возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим».

Господь нам предлагает Свои заповеди, и тут оказывается, что они для каждого немножечко свои.

Эти заповеди не говорят нам, что можно делать и что нельзя. Они говорят, какими нам быть. А даже если мы очень захотим, у нас у всех не получится быть одинаковыми. Господь говорит: вот ты, например, можешь быть нищим духом — будь нищим духом. Блаженны миротворцы. Блаженны изгнанные за правду.

И тут каждый может проявить себя в своем. Какой церковный ответ на это переосмысление заповеди? Святые у нас очень разные — есть преподобные, благоверные, святители, мученики и так далее. Каждый воспринимал Евангелие, Бога настолько, насколько мог вместить. 

И, наверное, самая большая проблема происходит тогда, когда мы пытаемся то, что Господь пишет на платяных скрижалях нашего сердца, снова изобразить в форме тех каменных табличек, которые были даны Моисею. Но человека невозможно заставить любить, человека можно вдохновить на любовь. Здесь, наверное, и кроется ответ на вопрос, почему у нас иногда это не получается.

Соблазн назвать себя хорошим и правильным 

— Что изменилось в ваших взаимоотношениях с Богом за уже практически год?

— Бог стал куда больше мне нужен. В какой-то момент ты чувствуешь себя тем, кто следует за Христом, а в какой-то — тем, кто без Него погибает. Я очень четко чувствую, что сейчас или ты с Богом, или с твоей душой может произойти что-то страшное. 

Я чувствую, как сложно сопротивляться соблазну зла, и мне очень нужен Бог, чтобы не погубить то, что есть внутри. Потому что ты чувствуешь, как оно где-то под влиянием обстоятельств выгорает, и ты не хочешь, чтобы это исчезло, ты хочешь, чтобы оно снова возжигалось, но у тебя нет на это сил. Многое можно без Бога, но тяжело без Него не пустить зло в сердце.

— Можете конкретизировать, что для вас сейчас самое сложное? Не только как для священника, но и просто человека? 

— Я всегда думал и продолжаю думать, что самое главное, что нужно разным людям с разными взглядами, — это не бесконечная попытка переубедить друг друга и доказать свою правоту, а любовь. Сейчас у очень многих внутри семей, внутри коллективов, среди друзей кардинально разные взгляды на самые ключевые, самые беспокоящие нас вещи. Не потерять любовь и уважение, желание быть рядом — самое важное лично для меня. 

Есть такой соблазн назвать себя хорошим и правильным, а всех, кто нехороший и неправильный, отправить в ад.

Мне кажется, экзамен на это человечество раз за разом проваливает. Создаются все новые и новые группы людей, которые чувствуют себя несправедливо обиженными. Поколение немцев, которые были детьми Первой мировой войны, но не воевали на фронтах, было всей Европой отвержено, подвергнуто остракизму. И что получилось? Нация, которая хочет реванша.

Я очень хочу хотя бы в личном плане никого не отправлять в ад. Я сам ежедневно ошибаюсь в тысяче вопросов, но что-то сам себя я остракизму не подвергаю, сам с собой я пытаюсь жить. Вот и с другими людьми пытаюсь учиться так же — не расчеловечивать их.

— О чем сейчас говорит ваша совесть?

— Моя совесть, как правило, говорит очень много слов с «не»: недостаточно, нехорошо, не молодец. Не знаю, у кого как, но все происходящие события открывают мне себя как очень плохого, слабого христианина, который подчас не то что успокоиться должен, а наоборот, как-то себя теребить для того, чтобы христианином быть.

Успокоиться и жить обычную жизнь — наверное, самое главное желание сейчас, и, мне кажется, это совершенно непозволительная роскошь в наши дни. Мне не хочется успокаивать свою совесть, мне хочется, чтобы я ее больше слушал… 

— Вы практически ушли из соцсетей. Почему?

— Мои соцсети всегда были не только местом, где я реализовал себя как священник, это был мой личный дневник, где я писал какие-то культурные впечатления, что-то про свою жизнь, постил фотографии. Сейчас большинство из этого мне кажется абсолютно неуместным. Уместна молитва, личная поддержка тех, кого я могу поддержать и кто ко мне обращается. Если я несколько раз в месяц что-то пишу, то считаю это достаточно важным. 

Хотя, с другой стороны, я сам увлекаюсь кулинарией и душой отдыхаю, когда смотрю своих любимых поваров, которые делают привычное дело. Иногда думаешь: «Ну как же так? Как будто бы ничего не происходит!» Но ты понимаешь, насколько важно, чтобы было вот такое пространство, где ты пять минут можешь психологически разгрузиться. 

«Лопата упирается в металл»

— В конце сентября вы написали пост о том, что любой может вам позвонить и поговорить. С чем обращались люди?

— Люди обращаются, я думаю, к любому священнику — и до всяких постов, и после. Другое дело, что… мне кажется, взаимодействие священника с человеком даже вне исповеди — это вещь очень личная, поэтому я не очень сильно люблю истории, в которых можно узнать себя. Многое запоминается, но делиться этим мне кажется не очень уместным. 

— Хорошо, что вам дал такой опыт?

— Обычно я довольно легко знакомлюсь с людьми, общаюсь. Но опыт происходящего показал, что лично мне очень нужны силы, чтобы общаться адекватно, с любовью, с поддержкой. Не физические силы, не психологические, а просто какое-то спокойствие.

В последнее время я понял, насколько ограничены человеческие ресурсы, насколько можно ошибаться в себе, думая, что у меня этих ресурсов много.

Ты как будто ищешь клад: копаешь-копаешь, а потом лопата резко упирается в металл. И я периодически чувствую, что моя лопата упирается в металл и нужно сделать паузу, отойти на три метра и начать копать в другом месте. 

Это не про усталость, а про то, что все мы люди. И когда ты находишь это в себе, намного легче нормально смотреть на других. Я себе постоянно задаю вопрос: те люди, которые мне кажутся раздраженными, не так себя ведущими, почему они такие? 

Вопрос «почему» стал для меня в последнее время очень-очень важным, я в какой-то момент понял: самое главное, что мы можем и должны делать, — это стараться облегчить жизнь друг друга. Из нормальной жизни намного проще быть человеком деятельным, активным, помогающим, утешающим. Как только нормальность заканчивается, силы очень быстро упираются в эту металлическую крышку, и ничего ты с ней не сделаешь, только лопату сломаешь.

— Что вы говорите беженцам как священник? Много ли их у вас?

— Мне приходится говорить с беженцами уже очень много лет, потому что наш регион — один из тех, куда беженцы приезжают с 2014 года. Конечно, в этом году беженцев намного больше и все происходит чуть-чуть по-другому. 

Сейчас многим пришлось бежать буквально ни с чем — с сумкой, документами и деньгами, а часто с сумкой без денег. Ты видишь перед собой руины чужой жизни и очень хочешь, чтобы она стала не чужой. 

Фото: asd.news

Помните, по митрополиту Антонию, какое самое главное время? Сейчас. Какой самый главный человек? Тот, кто рядом с тобой. Для меня эти слова стали кредо.

— Вы недавно писали про Кафку: «Процесс бессмыслен, но обрывает все смыслы жизни и саму жизнь — все мишура перед окончанием процесса». Понятно, что это проецируется на последние месяцы. Где же тогда искать опору, если все бессмысленно? 

— Если в логике Кафки смерть — это точка, в которой ничего нет, то в логике Евангелия смерть — это то, без чего невозможно воскресение. Тот главный смысл, который я еще давно для себя нашел и который позволяет мне сейчас как-то жить, очень простой. Мир — это машина, которая попала в тотал: она вся разбита, ее не соберешь по частям. А Бог — тот, кто все это собирает и творит новое. 

Моя опора — это надежда, что Бог может собрать то, что разрушено тотально. 

На это легче всего ответить: «Вот, ты говоришь, что Бог может — но потом, в пространстве Царства Небесного». Да, в пространстве Царства Небесного, это моя вера. Но эта же вера меня вдохновляет хотя бы что-то собирать по крупицам сейчас, здесь — даже если тебе это кажется абсолютно бессмысленным и, пока ты собираешь маленькую деталь, еще сто машин попадут в тотал.

Евангелие дает лично мне для этого общий фундамент. И, мне кажется, любая созидательная деятельность, которая приносит добрые плоды, вдохновляет на созидание. Вот в этом созидании и можно попытаться вырваться из плясок смерти.

pravmir.ru